Ошибки наших звезд[любительский перевод] - Джон Грин

— Впрочем, еще о яйцах, — сказал он, — эта утронизация дает яичнице-болтунье определенную сакральность, тебе не кажется? Ты можешь получить бекон или сыр где угодно, в любое время, от тако[38] до утренних сендвичей, до бутерброда с плавленным сыром, но яичница-болтунья — это что-то особенное.

— Смехотворно, — сказала я. Люди начали гуськом пробираться в самолет. Я не хотела смотреть на них, так что я смотрела в сторону, а смотреть в сторону значило смотреть на Августа.

— Я просто говорю, что может быть, яичница действительно геттоизирована, но она особенная. У нее есть свое место и свое время, как у церкви.

— Ты можешь сильно ошибаться, — сказала я. — Ты принимаешь на веру сантименты, вышитые крестом на подушках твоих родителей. Ты пытаешься доказать, что редкая и хрупкая вещь красива только потому, что она редкая и хрупкая. Но это ложь, и тебе это известно.

— Тебя нелегко успокоить, — сказал Август.

— Легкое успокоение не успокаивает, — сказала я. — Ты однажды уже был редким и хрупким цветком. Ты должен помнить.

Какое-то время он ничего не говорил.

— Ты точно знаешь, как меня заткнуть, Хейзел Грейс.

— Это моя привилегия и ответственность, — ответила я.

Перед тем, как я разорвала наш зрительный контакт, он сказал:

— Слушай, прости, что я избежал зала ожидания. Очередь в МакДоналдсе на самом деле не была такой уж длинной, просто… просто я не хотел сидеть там, пока все эти люди глазели бы на нас и все такое.

— На меня, в основном, — сказала я. На Гаса можно было посмотреть и так и не понять, что он болен, но я таскала свою болезнь снаружи от меня, что является наипервейшей причиной тому, что я стала домоседкой. — Август Уотерс со своей общепризнанной харизмой стесняется сидеть рядом с девушкой с кислородным баллоном.

— Не стесняюсь, — сказал он. — Они просто иногда выводят меня из себя. А сегодня я этого не хочу. — Через минуту он залез в карман и вынул пачку сигарет.

Еще примерно через девять секунд к нашему ряду поспешила стюардесса-блондинка, чтобы сказать:

— Сэр, вы не можете курить на этом самолете. Как и на любом другом.

— Я не курю, — объяснил он с болтающейся во рту сигаретой.

— Но…

— Это метафора, — объяснила я. — Он помещает орудие убийства между губ, но не дает ему силы убивать.

Стюардесса оставалась в замешательстве всего мгновение.

— Ну что ж, на нашем рейсе эта метафора запрещена, — сказала она. Гас кивнул и отправил сигарету обратно в пачку.

Наконец, мы подъехали к взлетной полосе, и пилот сказал: «Бортпроводникам приготовиться к взлету», а затем два огромных реактивных двигателя взвыли, и мы начали ускоряться.

— Вот как я себя чувствую, когда ты за рулем, — сказала я, и он улыбнулся, но его челюсти были крепко сжаты, и я спросила: — Все хорошо?

Мы набирали скорость, и вдруг рука Гаса ухватилась за подлокотник, глаза широко раскрылись, и я положила мою руку на его и сказала опять: — Все хорошо? — Он ничего не ответил, просто уставился на меня распахнутыми глазами, и я сказала: — Ты боишься летать?

— Я скажу тебе через минуту, — сказал он. Нос самолета поднялся, и мы очутились в воздухе. Гас таращился в окно на то, как планета сжимается под нами, и тут я почувствовала, как его рука расслабляется под моей. Он взглянул на меня, а затем обратно в окно. — Мы летим, — объявил он.

— Ты никогда раньше не был на самолете?

Он покачал головой.

— ГЛЯДИ! — крикнул он, показывая на окно.

— Ага, — сказала я. — Да, я вижу. Наверное, мы в самолете.

— ЗА ВСЮ ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ ИСТОРИЮ НЕ БЫЛО НИЧЕГО ПОДОБНОГО, — сказал он. Его энтузиазм был очарователен. Я не смогла противостоять порыву наклониться к нему, чтобы поцеловать в щеку.

— К твоему сведению, я все еще тут, — сказала мама. — Сижу рядом с тобой. Твоя мать. Та, которая держала тебя за руку, пока ты совершала свои первые шаги.

— Это по-дружески, — напомнила я ей, поворачиваясь, чтобы поцеловать и ее.

— На «по-дружески» было не слишком похоже, — пробормотал Гас достаточно тихо, чтобы услышала только я. Когда удивленный, взволнованный и невинный Гас вырвался из Великого расположенного к метафорам и позам Августа, я буквально не смогла сопротивляться.

Это был быстрый перелет до Детройта, где нас встретил маленький электро-кар, чтобы довезти до зала ожидания самолета в Амстердам. В этом самолете были телевизоры в спинке каждого сиденья, и как только он взлетел над облаками, мы с Августом подстроили так, чтобы начать одновременно смотреть одну и ту же романтическую комедию, каждый на своем экране. Но даже несмотря на то, что мы идеально синхронизировали нажатие на кнопку, его фильм начался на пару секунд раньше моего, так что в каждый смешной момент он смеялся прямо перед тем, как я узнавала, в чем была шутка.

★★★

У мамы был грандиозный план на то, что мы поспим последние несколько часов полета, чтобы после приземления в восемь утра мы бы ворвались в город, готовые высосать из жизни костный мозг[39] или что там надо делать. Так что когда фильм закончился, мама, и я, и Август приняли снотворное. Мама отключилась через пару секунд, а мы с Августом какое-то время смотрели в иллюминатор. День был ясный, и хотя мы не могли видеть, как садится солнце, перед нами открывался отклик неба на закат.

— Боже, как это красиво, — сказала я практически про себя.

— Восходящее солнце слишком ярко отражалось в ее закрывающихся глазах, — произнес он строчку из Высшего страдания.

— Но это не рассвет, — сказала я.

— Сейчас где-то именно рассвет, — ответил он, а через минуту сказал: — Замечу: было бы круто лететь на супер-быстром самолете, который мог бы некоторое время следовать за восходящим солнцем по всему миру.

— А еще я бы так жила дольше. — Он вопросительно взглянул на меня. — Ну знаешь, теория относительности и все такое. — Он все еще выглядел озадаченным. — Мы медленнее стареем, если движемся быстрее. Так что прямо сейчас время для нас идет медленнее, чем для людей на земле.

— Чиксы из колледжа, — сказал он. — Такие умные.

Я закатила глаза. Он ударил своим (настоящим) коленом по моему, и я ударила его в ответ.

— Спать хочешь? — спросила я его.

— Нисколько, — ответил он.

— Ага, — сказала я. — Я тоже нет. — Снотворные препараты и наркотики не действовали на меня так, как на нормальных людей.

— Посмотрим еще один фильм? — спросил он. — У них есть фильм с Портман из ее Эры Хейзел.

— Я хочу посмотреть что-то, что я еще не видела.

Наконец мы решили посмотреть Триста спартанцев, фильм про то, как они защищали Спарту от нападающей армии в чуть ли не миллиард персов.

Фильм Августа опять начался раньше моего, и через несколько минут, в течение которых я постоянно слышала от него «Ты-дыщ!» или «Уничтожен!» каждый раз, когда кого-то убивали уж очень матерым способом, я решила перегнуться через подлокотник и положить голову ему на плечо, чтобы мы смогли действительно смотреть кино вместе.

Триста спартанцев включал немалую коллекцию здоровых и тщательно намасленных парней без футболок, так что смотреть было не сложно, но в основном, это было бессмысленное махание мечами. Тела персов и спартанцев падали одно на другое, и я не могла взять в толк, почему персы были такими уж злыми, а спартанцы — такими классными. «Современность, — если цитировать ВС, — специализируется на сражениях, в которых никто не теряет ничего ценного, за исключением, вероятно, своих жизней». Так было и с этими конфликтующими титанами.

Ближе к концу фильма почти все погибли, и в один безумный момент спартанцы начали класть мертвые тела одно на другое, чтобы сформировать стену трупов. Мертвые стали этакой огромной заставой для персов на пути к Спарте. Я посчитала такую демонстрацию крови неуместной, поэтому отвлеклась на секунду, чтобы спросить Августа:

— Как думаешь, сколько здесь мертвых?

Он прервал меня, махнув рукой:

— Тсс, сейчас будет круто.

Я на минуту убрала голову с его плеча, чтобы отдохнуть от кровищи, и понаблюдала, как Август смотрит кино. Он не мог сдерживать свою нелепую ухмылку. Я искоса смотрела, как на моем экране росла гора из тел персов и спартанцев. Когда персы наконец захватили Спарту, я снова посмотрела на Августа. Хотя хорошие парни только что проиграли, Август казался совершенно радостным. Я снова прижалась к нему, но держала глаза закрытыми, пока битва не закончилась.

Когда пошли титры, он снял наушники и сказал:

— Прости, меня с головой накрыло благородство самопожертвования. Ты что-то сказала?

— Как думаешь, сколько здесь мертвых?